Психологическое присутствие и психотерапия

В статье обсуждается значение психологического присутствия для жизни человека в целом и для его развития в процессе психотерапии в частности. Проводится различие между присутствием физическим и психологическим. Под последним понимается присутствие своей Жизнью в Жизни Другого. Размышляя о практике психотерапии, фокусированной на переживании, автор особое внимание уделяет риску и усилию терапевта переживать самому в терапевтическом процессе. Психологическое присутствие терапевта рассматривается как важнейший инструмент диалогово-феноменологической психотерапии.

Ключевые слова: диалогово-феноменологическая психотерапия, контакт, переживание, психологическое присутствие, риск и усилие Быть, контакт, феноменологическое поле.

Присутствие в жизни Другого своей жизнью является неотъемлемым условием переживания, равно как и самой жизни. Жить можно, только присутствуя. Это единственная ее форма. Любые попытки вынести жизнь за пределы пространства присутствия ее убивают. В случае успешной попытки такого рода Жизнь как витальный процесс превращается в своеобразную мумию, которая с течением времени «обрастает» множеством психологических или соматических симптомов. Именно с ней мы обычно встречаемся в начале психотерапии. Поэтому основной задачей терапевта, практикующего диалогово-феноменологический подход и ориентированного на восстановление у клиента переживания, является реабилитация способности присутствовать.

Присутствие представляет собой одно из важнейших свойств контакта, в частности терапевтического. Оно выступает необходимым условием восстановления процесса переживания. Необходимым, но не достаточным. Причем это свойство, напомню, примечательно тем, что им можно управлять в большей или меньшей степени. Выражаясь иначе, мы можем рискнуть присутствовать в том или ином контакте, приняв соответствующее волевое решение и ответственность за его последствия.

Однако, как демонстрирует нам терапевтическая практика, зачастую клиенты с большей или меньшей настойчивостью отказываются от своего права присутствовать. Разумеется, что и Жить при этом им не приходится. Никакого риска, но и радости жизни тоже никакой. Разумеется, что на этом динамика не заканчивается. Умирающая таким образом жизнь (прошу читателя простить меня за такое странное и, казалось бы, противоречивое словосочетание, но именно оно в полной мере отражает суть того, что я хотел бы донести) с течением времени обрастает множеством симптомов психического, социального или психосоматического характера. Вот они-то и служат подходящим поводом обращения человека за психотерапией: «Проблема не в том, что я уже много лет психологически умираю (эта часть послания, как правило, скрыта ввиду отсутствия в зоне осознавания), а в том, что меня мучают симптомы, от которых с вашей помощью я планирую избавиться». Или еще лучше: «Надеюсь, в результате вашей работы беспокоящие меня симптомы исчезнут». И вот на этом фоне жалоб и надежд, с которых начинается психотерапия, нам и предстоит помочь человеку начать Жить, дыша полной грудью, одним из важнейших этапов чего является восстановление способности рисковать Быть или присутствовать. Разумеется, что, учитывая вышесказанное, без разочарований на этом пути не обойтись. Попробуйте переориентировать клиента с желания избавиться от страданий на намерение присутствовать в них как можно полнее и целостнее. В этом и заключается искусство диалогово-феноменологического психотерапевта. Каким же образом это происходит?

Присутствуя в терапии

Способность Быть и переживать свою жизнь у клиента может появиться лишь в присутственном контакте, первичным условием которого является присутствие самого терапевта. Любые интервенции, даже самые точные и сильные, ничего не стоят, если производятся вне присутствия терапевта, присутствия его душой и сердцем в контакте с клиентом. Я не специалист в лингвистике, но полагаю, что слово присутствовать означает находиться «при сути». Выражаясь иначе, быть своей сутью при сути Другого, своей жизнью при жизни Другого. Именно в таком смысле в дальнейшем мы и будем использовать это слово.

Здесь приходит на память один забавный случай. Меня пригласили на одну из конференций, посвященную современной психотерапии, попросив сделать доклад и мастерскую о том, чем я живу в своей практике в настоящий момент. Я назвал свою мастерскую «Психотерапия присутствием». Организаторы ничего не сказали мне, но были очень удивлены. Вскоре на конференции стали обсуждать в кулуарах, что, по всей видимости, Погодин очень устал, просто истощился, поскольку решил ничего не делать на мастерской, а просто прийти на нее. Некоторые даже с иронией говорили, что тот факт, что я пришел, уже означает суть терапии. Вот так далеко мы иногда находимся от понимания сущности присутствия в психотерапии. Хотя в некотором смысле участники конференции были близки к истине.

Суть психотерапии, действительно, заключается в присутствии терапевта. Но не в простом физическом присутствии, а в присутствии всей своей сутью одновременно – и сердцем, и телом, и головой и, простите, попой . Как правило, присутствуя, я оказываюсь очень чувствительным к тому, что происходит со мной и с другим человеком, а также к полю нашего контакта. Сам по себе факт присутствия зачастую значительно повышает качество и объем осознавания. Опытному в присутствии терапевту в поле контакта может быть доступно в короткий промежуток времени до нескольких десятков феноменов , что при условии свободного выбора обеспечивает появление терапевтической интервенции значительной силы.

Но вернемся же к значению для психотерапии присутствия обоих ее участников. Зачастую некоторые терапевты тратят массу усилий на восстановление способности присутствовать у клиента. Все их интервенции сфокусированы на этом. Но сами присутствовать отказываются. Тогда как зачастую единственно возможный и всегда наиболее простой, хоть зачастую и не легкий, путь к восстановлению этой способности у клиента – самому терапевту рискнуть присутствовать в контакте.
Возникает вопрос – почему именно клиента нужно подталкивать к риску Быть? Не честнее ли самому терапевту сделать этот шаг? Более того, если поддерживать клиента в этом акте, то важно отдавать себе отчет в том, а с кем он/она будет присутствовать. Может оказаться так, а зачастую так и бывает, что терапевт провоцирует клиента к присутственному контакту, а сам избегает его. Я бы квалифицировал это как вредительство постольку, поскольку риск клиента быть пораненным или травмированным в этом случае значительно повышается. Хотя, как показывает терапевтический опыт, если сам терапевт не позволяет себе Жить в контакте, то совершенно бесполезно требовать этого от клиента. Инстинкт самосохранения не позволит этому произойти. Особенно это имеет отношение к травматикам и пограничным клиентам, которые, несмотря на внешнюю нечувствительность, довольно чутки к подобного рода обману со стороны терапевта. Хуже обстоят дела с людьми, склонными к установлению созависимых отношений. Но и в этом случае любые попытки терапевта фасилитировать их присутствие вне ответного движения в контакте тщетно – вне наличия присутственного контакта просто не вырвать человека из «цепких клешней» конфлуенции. Итак, прежде чем поддерживать клиента в риске Быть, терапевту стоит задать себе вопрос: «А готов ли я встретиться с этим человеком? Чем я присутствую рядом с ним?» И продолжить планируемые интервенции лишь после утвердительного ответа на него. А если терапевт не готов делать шаг с целью присутствия и переживания происходящего в терапевтическом контакте, стоит вовсе отказаться от соответствующей фасилитирующей интервенции.

Постоянно действующая супервизионная группа. Терапевтическая сессия с включенной супервизией. Клиент Нина, молодая женщина 32 лет, выбрала в качестве терапевта мужчину Сергея, того же возраста. Заявка звучала следующим образом. Нина находится в тревоге по поводу процесса ее «женского увядания», со страхом наблюдает за тем, что «кожа становится менее упругой, появляются морщины, портится фигура». Важно сказать, что Нина – ребенок из семьи с чрезвычайно пуританским воспитанием. Ее родители очень контролирующие, требовательные и скупые на признание люди. В результате Нина получила «в наследство» совершенно неустойчивые представления о себе, и соответственно этому, была очень уязвима в зоне признания. Разумеется, что ни о какой свободе в обращении с другими людьми, а мужчинами в особенности, речи не могло и быть.

Но вернемся в терапевтическую сессию. После того, как Нина произносит эти первые фразы, она останавливается и замолкает, как будто чего-то ожидая от Сергея. В воздухе повисает пауза, поскольку Сергей также ожидает продолжения рассказа Нины. Причем оба по очереди спрашивают друг друга: «Ты от меня чего-то ждешь?», и также оба отвечают: «Да нет, ничего не жду». Разумеется, что через некоторое время пауза становится чрезвычайно напряженной. Нина говорит: «Знаешь, я думаю, что у нас не получится разговора с тобой. Зря я вышла на сессию». Снова пауза. После этого Нина как будто начинает атаковать Сергея претензиями, говоря очень спутано, но страстно о том, почему не может доверять ему. В череде обвинений звучат претензии о его «черствости и холодности». Все это время Сергей, не пытаясь оправдываться или нападать в ответ, старался «поддерживать и беречь контакт», в основном храня молчание. Вдруг он произнес, глядя прямо в глаза Нины: «Ты очень красивая сегодня!» Лицо Нины «залилось краской», она опустила глаза и даже отвернулась. После чего сказала: «Не говори так, мне очень неловко» Сергей, как будто оживившись, снова произнес: «Да-да ты очень красивая!» Нина даже вскочила со своего места и отбежала к стене. Потом, правда вернулась, но все время опускала глаза под пристальным взглядом терапевта. Сергей выглядел ожившим и, по всей видимости, удовлетворенным своей интервенцией. Он продолжил: «Расскажи мне, что с тобой сейчас происходит?» Не добившись ответа от Нины, Сергей продолжил «фасилитировать» процесс переживания. Он прилагал много усилий и демонстрировал завидное усердие в этих попытках. Однако чем активнее в этом процессе был Сергей, тем менее живой казалась Нина. Этот дисбаланс витальности просто бросался в глаза. В довершение ко всему Сергей произнес «Расскажи мне о себе. Какая ты женщина?» После этого в сессии снова воцарилось молчание. Казалось, что неловко было уже обоим. Вдруг Сергей предлагает Нине обратить внимание на группу и поконтактировать с участниками, например, поговорив с ними о том, как они относятся к происходящему с ней. Признаюсь такого рода интервенция, произошедшая на фоне неловкости в контакте терапевта и клиента, казалась удивительной и вызвала неловкость теперь и у меня. Разумеется, что напряжение Нины от этого предложения Сергея не уменьшилось, а только усилилось. Она отказалась от эксперимента, и неловкая пауза вернулась вновь. Так продолжалось несколько минут. И вдруг Нина стала говорить о том, как она относится к Сергею. Напряжение «как рукой сняло». Сказала, что очень «уважает его, как человека и как терапевта». Сергей был «очень тронут» словами Нины и признался ей в своей симпатии, «как человеку и терапевту». После этого любезного обмена признанием, «человеческим» и «профессиональным», оба выглядели довольными и несколько расслабились. Но жизнь из сессии ушла навсегда. Еще несколько минут разговор продолжался в довольно дефлексивном режиме. «Ввиду логического завершения терапии» Сергей предложил Нине остановить сессию за 10 минут до оговоренного времени ее окончания.

После предъявления эмоциональных реакций участниками группы, которые сводились в основном к смущению, переживаемому ими, скуке и испытываемому некоторыми одиночеству, началась супервизия. Я попросил Сергея рассказать немного о его жизни в процессе сессии. Он начал говорить о том, что ему было очень приятно получить от Нины признание, в первую очередь, профессиональное. После этого он сделал паузу и сказал, что ему было непросто в сессии: он испытывал много смущения, тревоги и даже некоторый страх. Я попросил Сергея рассказать мне немного подробнее о том моменте сессии, где дискомфорт был наиболее интенсивен для него. Выяснилось, что эта ситуация первой половины сессии, когда он признался Нине, что она красива. И хотя он сказал эти слова совершенно искренне, поддерживать контакт дальше он не мог, «потому что не знал, как это делать». Вот тут и стала нарастать тревога и смущение, которое очень скоро трансформировалось в сильный стыд. Я предложил Сергею отодвинуть на время вопрос «Что делать?» в сторону и сосредоточиться на переживании ситуации: «Что же произошло с тобой в тот момент, когда ты признался в симпатии Нине, а она стала смущаться?» Некоторое время Сергей все еще находился в поиске ответа на вопрос «Что делать?», говоря мне о своем стыде возможного профессионального провала. Но через некоторое время признался, что испытывал неловкость в вязи с тем, что не уверен в том, что он как мужчина интересен женщинам вообще, и Нине, в частности. Несмотря на свой возраст, он «ощущал себя скорее неопытным юношей, нежели зрелым мужчиной». Разумеется, присутствовать в контакте с Ниной своими переживаниями Сергей был не готов. Для него это было бы очень большим риском: «Я бы сгорел от стыда и совершенно бы утратил терапевтическую позицию». Я спросил, удалось ли ему в этой сессии сохранить себя как терапевта. Сергей ответил, что нет, поскольку ему пришлось игнорировать себя. Он, разумеется, не имел никаких ресурсов поддержать переживание Нины в теме, совершенно аналогичной его собственной. Я сказал, что, возможно, он преувеличивает опасность риска разговора о переживании стыда, и предложил ему поговорить об этом со мной. После этого у нас состоялся разговор о том, как Сергей переживает свой образ себя, а также стыд, с этим связанный, и смущение, которое появляется в контакте с женщинами, симпатичными ему. Это был разговор двух мужчин, очень искренний и трогательный. Он позволил нам оказаться рядом друг с другом и способствовал осознаванию реакций, ранее игнорируемых Сергеем – удовольствия от сексуального возбуждения, которое появляется в контакте с красивой женщиной, желания заботиться о ней, благодарности за то, что она рискует приблизиться к нему, радости от встречи, теплоты и нежности. Я сказал, что удивлен тем, что его психологическая Жизнь значительно богаче той, что он дал возможность проявиться в сессии и спросил: «Скажи, пожалуйста, а ты мог бы рискнуть поговорить с Ниной так же, как это сделал со мной только что?» Сергей сказал, что мог бы попробовать, особенно на фоне тех новых появившихся в супервизии и удививших его чувств. Он добавил, что в качестве «рока его терапевтической судьбы» у него сейчас в терапии находятся две женщины, с которыми происходят совершенно аналогичные сложности в контакте. Да уж, поистине, «рыбак рыбака видит издалека». Интересным было то, что на следующей встрече супервизионной группы Сергей сообщил, что в терапии с двумя его клиентками, о которых он рассказал в конце предыдущей сессии, наметились значительные терапевтические сдвиги после того, как он рискнул присутствовать в полной мере в процессе переживания их сексуальности. Сергей поблагодарил меня за опыт, который продемонстрировал ему со всей очевидностью следующее. То, что казалось ему раньше его «ущербностью и уязвимостью как терапевта», оказалось бесценным ресурсом терапевтической работы. Такого рода новое для него отношение дало возможность развития и для его клиентов, и для него самого.

Итак, если терапевт не готов переживать стыд в контакте с клиентом, не следует пытаться лишь технически «поддерживать его переживание» у последнего. Если терапевт не намерен встречаться со своей уязвимостью и ранимостью в той или иной теме, то не следует делать из себя специалиста по фасилитации переживания соответствующих феноменов у клиента. Другими словами, до интервенции, даже самой, казалось бы, удачной, терапевту стоит задать себе самому вопрос: «Насколько для меня сейчас возможно переживать то, в чем я собираюсь поддержать клиента?» Следует помнить, что в описываемом смысле личные ограничения терапевта оказываются одновременно и ограничениями контакта.

Присутствие терапевта как фактор его развития в процессе психотерапии

Хотя не все так печально и категорично. Мудрость поля неисчерпаема. Ограничения терапевта в контакте и переживании – это ограничения сегодняшнего дня. Завтра все может быть иначе. Стоит ли терапевту обращаться за терапией для себя самого каждый раз, когда он сталкивается с осознанием подобных ограничений? С утвердительным ответом на этот вопрос встретиться, казалось бы, вполне естественно. Именно такого рода рекомендации можно услышать иногда в супервизиях коллег, когда они отправляют терапевта «разобраться со своими личными проблемами».

Но так ли уж это необходимо? Как уже не раз отмечалось ранее, завершить терапию невозможно. Отсюда два возможных вывода. Первый скорее в поддержку рассматриваемых рекомендаций супервизора – терапия терапевту нужна всегда. Второй, на первый взгляд, прямо противоположный. Его я сформулирую так – если свою личную терапию сам практикующий профессионал не сможет завершить никогда, то стоит ли пытаться избавляться от своих ограничений именно этим способом? Тем более что не в последнюю очередь эти ограничения определяют и специфику психотерапевтического процесса, и выбор клиентом того или иного специалиста. Может показаться, что я противоречу сам себе. Однако я уже постепенно подхожу к сущности того, что я хотел сказать этими пространными размышлениями.
Действительно, психотерапевт в процессе столкновения со своими ограничениями в терапии оказывается перед необходимостью развития. Однако для этого не единственный способ – пойти к своему терапевту. Хотя иногда он и, правда, самый разумный, и стоит выбрать именно его. Но психотерапевт развивается также в самом терапевтическом процессе вместе (но не вместо) со своими клиентами. И это, пожалуй, даже более важно, чем личное совершенствование себя как профессионала в кабинете своего терапевта. Что же для этого нужно? Ответ прост – риск психологического присутствия. Если раз от раза терапевт, поддерживая переживание своих клиентов, рискует сам переживать и присутствовать чуть больше, чем раньше, то и сам терапевт, и собственно терапия только выигрывают от этого. На мой взгляд, это совершенно честный способ терапии терапевта. Как говорил в свое время Карл Густав Юнг, «в процессе анализа находятся оба – и клиент, и его психоаналитик».

Настоящий пример взят мною из практики длительной пролонгированной динамической супервизии. Динамической не в смысле отсылки к соответствующей психотерапевтической парадигме, а в значении ее содержания – в фокус внимания супервизии помещались не только текущие сложности терапевта, но и собственно динамика его профессионального развития. Супервизируемая Татьяна, женщина 38 лет, замужем, мать двоих детей, сертифицированный гештальт-терапевт, опыт частной практики несколько лет, в терапии у нее несколько клиентов. Довольно скоро в фокусе внимания супервизии появились трудности, которые она испытывает в терапии клиентов, переживающих острый кризис. А именно таких клиентов по какой-то причине у нее оказалось больше всего. Довольно теплый и открытый человек, Татьяна становилась как будто «замороженной», бесчувственной, вместе с тем «очень техничной, как автомат» в тот момент, когда клиент оказывался перед необходимостью переживания интенсивных чувств, относящихся к какой-либо травме. Татьяна в этот момент практически не осознавала, что делает, а уж тем более, каким образом то, что она предпринимала в терапии, связано с контекстом происходящего.

На одну из супервизионных сессий Татьяна пришла совершенно растерянная. Как она выразилась сама, «разрушенная и полуживая». Причиной тому была сессия, которую она проводила накануне супервизии. Клиент Оксана, молодая женщина 30 лет, обратилась к ней за психотерапией в связи с потерей ребенка. На 7 месяце беременности плод замер, и ребенка удалили из материнского чрева. Отчаянию женщины не было предела, она испытывала чудовищную боль, смешанную с яростью, а также заявляла о нежелании жить дальше. Татьяна отреагировала оцепенением еще в самом начале рассказа Оксаны, причем ее испугали не сообщения клиента о суицидальных намерениях. Она встретилась с чудовищной болью еще раньше. Я попросил Татьяну, несмотря на ее тяжелое состояние рассказать о том, как она ее переживает. Она стала говорить об очень сильной боли, почти нестерпимой, которая появилась у нее во время сессии и которая напрямую связана с ее личной историей. Много лет назад Татьяна испытывала переживания, схожие с теми, о которых говорила Оксана. Она также потеряла ребенка при аналогичных обстоятельствах. Она видела и до сих пор помнит, как «отдельные части ее ребенка врач доставал из нее и бросал в тазик, стоящий рядом». Она сказала: «Я до сих пор помню звуки, запахи, которые были вокруг, и цвет кафеля в операционной». Отчаяние Татьяны было очень велико и сейчас. По ходу ее рассказала я также испытывал боль, смешанную с ужасом от услышанных подробностей, а также соболезнование несчастной женщине, которая находилась передо мной. Только этим я пока и мог поддерживать наш контакт. Оказалось, что описываемой ситуации Татьяна посвятила много лет своей личной психотерапии, но боль и отчаяние от этого не стали менее мучительными. После такой ужасной смерти первого ребенка Татьяна родила двух совершенно здоровых детей. Она сказала: «Только вторая беременность спасла меня от суицида». Всю сессию мы провели в процессе переживания Татьяной этого чудовищного события ее жизни. Равно как и несколько последующих встреч, которые были посвящены тому, как ей сохранить свою профессиональную терапевтическую позицию по отношению к Оксане. Разговаривать с клиентом на эту тему не представлялось для Татьяны возможным: «Я просто умру, если начну про это говорить». И хотя вскоре после описываемой супервизии клиентка покинула терапию, все еще находясь в остром кризисе (по всей видимости, ввиду невозможности в терапии с Татьяной переживать его), сложности в профессии Татьяны не закончились. Более того, они усугубились тем чувством вины, которое она испытывала перед Оксаной после ее ухода из терапии. К боли присоединилась еще и вина. Татьяна оказалась в профессиональном кризисе и всерьез подумывала уйти из профессии.

Она все же осталась психотерапевтом, но рок в виде практики из «кризисных» клиентов постоянно преследовал ее. А темы абортов и погибших детей клиентов просто убивали израненного терапевта. На одной из сессий, когда Татьяна снова говорила о невыносимости поддерживать процесс переживания и присутствовать с клиентом, который в этом очень нуждается, я сказал ей, что такая позиция довольно высокомерна и вызывает у меня не только сочувствие, но и злость: «На Земле, похоже, не так много людей, способных выдержать тебя с твоей болью. Может, и правда, тебе лучше уйти из профессии, чтобы избежать разрушения и себя, и своих клиентов». Лицо Татьяны изменилось и показалось мне испуганным. Она начала говорить о том, что «ее проблемы не должны загружать клиентов». Я спросил, удается ли ей это проконтролировать: «Ты же не считаешь своих клиентов людьми, не способными чувствовать, что с тобой что-то происходит?» Татьяна как будто задумалась и после этого сказала, что «вообще считает единственно возможным способом обращения со своей травмой контроль переживаний и, по возможности, игнорирование ее существования в опыте»: «По крайней мере, так легче». В продолжение супервизии мы обсуждали значение игнорирования, психологической анестезии и контроля переживания в жизни Татьяны и в процессе психотерапии. Я спросил: «Все ли ты можешь контролировать? О ценности ли контроля ты, правда, хочешь сообщить своим клиентам? И этому ли ты обучаешь их? И действительно ли это твоя жизненная и терапевтическая позиция?» Чуть погодя, не дождавшись ответа озадаченной моим вопросом Татьяны, я добавил: «Кажется, твои чувства к потере ребенка не поддаются контролю, несмотря на многолетние старания. Глядя на то, как ты страдаешь, я чувствую боль и тревогу за тебя. Мне кажется, ты поступаешь несправедливо по отношению к себе». Татьяна расплакалась, как-то тихо и одновременно трогательно. Казалось, что впервые за время нашей супервизии она плакала именно мне. Так закончилась очередная сессия динамической супервизии, которая все в большей степени начинала напоминать мне психотерапию с той лишь разницей, что в фокусе внимания наших разговоров всегда присутствовали такие же израненные женщины и мужчины, клиенты Татьяны.

Супервизия продолжалась еще несколько месяцев. Однажды Татьяна пришла ко мне в очередной раз в состоянии, одновременно печальном и возвышенном. Она рассказала, что к ней обратилась Ольга, женщина, переживающая потерю своей маленькой дочери в результате тяжелой, но скоротечной болезни. Сначала Татьяна даже внутренне вздрогнула, ужас накрыл ее. Первая мысль: «Следует отправить клиентку к другому терапевту». Но почти в этот же момент она услышала свой собственный голос, который предательски согласился на работу с несчастной женщиной. С первой же сессии обе женщины оказались в потоке чудовищно трудных для переживания чувств. Только одна говорила о них, а другая молча «сохраняла шаткую терапевтическую позицию». Разумеется, что при таком положении вещей обе оставались в некотором большем или меньшем одиночестве. На одной из сессий, когда чувства Ольги были очень интенсивны, и она в очередной раз рассказывала о смерти дочери, Татьяна вдруг с трудом проговорила Ольге: «Мне тоже очень больно, я тоже когда-то потеряла ребенка» и расплакалась. Ольга поинтересовалась, как это произошло. Татьяна рассказала, и обе женщины остаток сессии провели в том, что тихо одновременно плакали. Причем впервые в опыте Татьяны как терапевта, да и, разумеется, в опыте Ольги, плакали лично друг другу. Несмотря на все свои опасения Татьяна, по ее ощущениям, сохранила себя как терапевта. Более того, по ее мнению, она «стала более живым терапевтом». Ситуация взаимного переживания не «уничтожила» ее, как предполагалось ею ранее. Даже наоборот, сделало ее более устойчивой. Терапия Татьяны и Ольги оказалась очень продуктивной и полезной. Причем полезной для них обеих. Произошло это, похоже, в тот момент, когда внутренне Татьяна позволила Ольге позаботиться о себе. Это, в свою очередь, освободило душевные силы Татьяны, теперь способную поддержать Ольгу в ее чувствах. Более того, для Ольги оказалось очень важным и целебным сам по себе факт, что она может поддерживать другую женщину в похожих на ее собственные переживаниях. Так, две израненные женщины смогли позаботиться друг о друге в процессе взаимного исцеления преисполненных болью сердец.

Думаю, что если терапевт не развивается лично в процессе психотерапии, то стоит задуматься, а терапия ли это вовсе. В процессе своей профессиональной подготовки и получения психотерапевтического образования я, разумеется, проходил свою личную терапию – и в гештальт-подходе, и в еще большем объеме, в групповом психоанализе. И это было необходимо для меня как для психотерапевта. Без этого, полагаю, я даже не смог бы начать свою практику, уж не говоря о том, чтобы сохранить ее и сделать довольно стабильной. Однако наиболее значимые для меня жизненные изменения произошли со мной за последнее десятилетие моей психотерапевтической практики, когда я позволил процессу терапии вообще и моим клиентам, в частности, быть терапевтичными для меня. Проще говоря, я позволил моим клиентам и нашему терапевтическому контакту «лечить» меня. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что многие мои жизненные изменения происходили благодаря риску и порой титаническому усилию присутствовать и переживать, которые я предпринимал для моих клиентов и благодаря моим клиентам. Другие мои психологические перемены происходили тогда, когда я рисковал Быть рядом с моими близкими, друзьями и коллегами. И снова делал я это для них и благодаря им. На мой взгляд, оба этих словосочетания подходят и для описания продуктивного терапевтического процесса, и для рассказа о полноценной жизни с окружающими.

Автор: Погодин Игорь Александрович